Отец Петр и Толя

Отрывок из:
Глаз Бури: Русская идентичность и советское национальное строительство. Поиски смысла в советской метрополии
Смотрите
Содержание

©1987-2003 Финн Сиверт Нильсен(*)


"Мы живем в аду, вы живете на небесах. Но вы живете неправильно, потому что вы забыли, что такое страдание."
(Толя)


Вторичная модернизация не убила русской традиции. Это все еще живая сила, и однажды Толя предоставил мне возможность прикоснуться к ее корням. Толя имеет высшее образование, хорошую работу и большую квартиру. Он со своей женой - православные верующие. Он очень общителен, вечно куда-то срывается, к досаде некоторых своих друзей - и к радости других, для которых такой широкий круг знакомств у него оказывается кстати. Он говорит, что он "очень активный", но при этом, вздыхает он, "ужасно недисциплинированный". Наша общая знакомая покачала головой: "он ребенок". Но он добросердечен, необычно откровенен и во всеобщую подозрительность и интриганство ленинградской интеллигенции он вносит свежую струю честности и простодушия. Его щедрость не знает границ, и, взяв меня с собой в поездку, которую я и собираюсь описать, он продемонстрировал не только открытость, но и значительное мужество. Если бы о наших делах узнали "не те, кому надо", у него вполне могли быть серьезные неприятности.

Меня привлекала в Толе его простота. Молитву перед трапезой он обычно проговаривал с такой бешеной скоростью, что я поначалу думал - это для него пустая формальность. Но скоро я осознал, что ошибался. Скорость чтения Толей молитвы, возможно, была лишь еще одним проявлением того "быстрого" поведения, которое мы рассматривали в Главе 3, и ее [т.е. скорость] следует понимать, по-моему, как выражение его твердой веры в то, что Бог его услышит, каким бы голосом он не заговорил. Мне это стало ясно как-то раз, когда, прочитав застольную молитву, он с той же скоростью произнес еще одну, за двух своих друзей, которые отбывали срок в лагере. Его самого однажды допрашивали в КГБ, и хотя он избежал наказания, не было сомнений, что он воспринимал угрозу жизни своим друзьям очень серьезно.

Однажды он привел меня в гости к верующему физику, работавшему оператором котельной (после того, как потерял работу в Академии Наук). Они разговаривали только о друзьях и знакомых, которых уволили, которых преследовала милиция или кто попал в тюрьму. Обычно приговаривались они к 4-5 годам лагерей и годам ссылки. Вся атмосфера была пропитана страхами и слухами. "Говорят, милиция убила отца Павла..." "Говорят, Шура работает на КГБ..." Мне же всегда казалось, что церковь должна иметь иной облик, менее запуганный, более цельный. Мне рассказывали о старцах, столь известных своей мудростью и богоугодностью отшельниках, что к ним за советом по всем жизненным вопросам стекаются толпы паломников. Однажды, в далеком прошлом, к такому старцу пришли купцы спросить, по какой дороге им выгоднее ехать, налево или направо. Старец думал много часов. Купцам надоело ждать, они требовали ответа. "Не знаю", - отвечал тот. "Бог еще не сказал мне". Так что когда Толя позвал меня поехать в монастырь под Ленинградом, я сразу же согласился. Это одно из немногих мест, где все еще живет (проведя 15 лет в лагерях) старец. "Он не осуждает", - сказал Толя. "Он всех прощает... Вот я видел одного старца", - продолжал он мечтательно - "так у него из глаз исходил свет. Просто-таки лучи света."

Наш поезд шел по зеленым холмам России, о которых в путеводителе говорилось: "Ничего особенного (здесь) как будто нет - открытость, скудость, но в них и печаль, и величие. Здесь особенно чувствуется связь с землей, которая, очищая человека, умножает его силы." В этом было что-то глубоко и фатально русское. Как сказал Толя, показывая на развалины какой-то башни: "Остатки России..." Мы вышли на какой-то промежуточной станции, чтобы посетить службу в прекрасной старинной церкви. Внутри было невероятно душно: прихожане - старые женщины - бродили по церкви и пререкались даже более равнодушно, чем обычно. Вошли две молодые женщины, громко ступая в туфлях на платформе, купили свечи и ушли. Видимо, в хозяйственных магазинах свечек не было. Алтарь отгораживал огромный безвкусный иконостас. По словам Толи, он разделяет небо и землю. Здесь они казались несоединимыми, как бы в наказание церкви за ее грехи.

Толя не разделял моих неприятных переживаний. "И моя жена сначала чувствовала то же самое. Мы зашли в церковь, а там была одержимая девушка. Она визжала как животное, и жена хотела уйти. Я велел ей подождать. Через некоторое время из-за иконостаса вышел священник в белом. Нам это было непонятно, потому что священники, кроме митрополитов, не носят белого, и совершенно непостижимо было, с чего бы митрополиту оказаться в этой простенькой заштатной церквушке. А потом тот, в белом, исчез, и остался только обычный священник, в черном. Вот тебе ответ, сказал я жене. В церкви свет и тьма всегда вместе."

***

Мы собирались провести вечер с другом Толи - отцом Петром. Петр живет с женой и умственно отсталой дочерью в большом доме с садом. Он сам купил этот дом, перестроил его, сделав в три раза больше, оборудовал туалет и даже оранжерею. Вся работа (занявшая 6-7 лет) была проделана им самим, при том, что, как я позже узнал, одна нога у него была по колено ампутирована. Все было сделано непрофессионально, огромный труд пока что не был доведен до конца, но было чисто, аккуратно и очень удобно.

Было как-то странно и даже невероятно рыться в его книгах, ведь священнику можно было открыто хранить книги, которые другим приходилось прятать. Уровень жизни у них был выше среднего, так как священникам платит церковь, не государство. Церковь собирает с прихожан деньги на содержание священников и церковных зданий, и в большом приходе сумма сборов может быть значительной. Но церкви не могут оказывать друг другу материальную помощь, а благотворительность запрещена.

Такая двойственность подчеркивается и в рассказах, которые я услышал позже. Прежний наместник (административный глава) монастыря был строгим и властным человеком, абсолютно верным церкви. При нем разрешалось принимать паломников, свободно разворачивалась религиозная жизнь. Монастырь был богат и имел средства на взятки милиции. Наместник подружился с милицейским начальником, и тот церковь в обиду не давал. Потом наместник умер. Монастырь выдвинул собственного кандидата на эту должность, но получил телеграмму от патриарха Пимена, где приказывалось выбрать некоего Алексия. Протесты не возымели действия. Позже в разговоре с одним монахом Пимен поинтересовался, как им пришелся Алексий. "Странный вопрос," - отвечал монах, "Вы же его прислали". Но Пимен ничего не знал об этом и даже не видел телеграммы. "Он ставленник КГБ," - сказал Толя. "Но это все равно. Церковь живет своей жизнью. Каждый может верить во что угодно, мало ли что говорит Пимен." Алексий отменил прежние вольности, его приспешники избили лояльных монахов и изгнали десять из них из монастыря. Мне рассказали, что у него есть две больших дорогих машины - черная "Волга", которую водит его шофер, и белая, которую он водит сам. В городе в его распоряжении для приема зарубежных гостей было два шикарных гостиничных номера - люкс. Однажды в гостинице появился генерал. Свободных мест не было, и ему отвели один из номеров Алексия. В тот же день появился и сам наместник. Он пришел в ярость и вытащил генерала из номера за ухо.[1] "Он куплен КГБ, это ясно," - сказал Толя. "Вот пример того, насколько независимы бюрократические институты в этой стране," - сказал Петр.[2]

***

Отец Петр выглядел молодым и сильным, держался с достоинством. Из-под гривы черных волос и окладистой бороды священника выглядывали пронзительные глаза на лице с тонкими чертами. Он приветствовал нас с широкой, почти детской улыбкой и повел неспешный разговор о своей работе и о нашей поездке. Тут он заметил, что с цветов на стол упало несколько лепестков. Ранее он прочесал весь свой округ в поисках цветов для украшения церкви на Пасху и был расстроен, что не нашел красивых. Одной из обязанностей его дочери было поливать цветы по утрам - видимо, она забыла. Его гнев был внезапным и нешуточным. Дочка пришла в ужас. И она, и ее мать уверяли, что все было сделано так, как он велел. Он не сдавался: "Вы должны следить, чтобы земля в горшках не пересыхала", холодно сказал он жене. Наконец, он пощупал землю, та была достаточно влажной. Его гнев улетучился так же внезапно, как и возник. Он улыбнулся и посмеялся над собой.

Он произвел на меня неизгладимое впечатление. Легкий, самоироничный юмор. Обезоруживающие дружелюбие и жизнерадостность. Гнев библейского патриарха. Никогда я не ощущал так сильно свет истиной святости от человека. Но за всем этим, как мне показалось, чувствовались огромная спящая мощь и бдительность - нечто едва ли использовавшееся, но готовое проявиться в любую минуту, если бы он захотел. Создавалось впечатление, что он может быть таким, каким захочет - что он хозяин своих чувств, а не их раб. Уже это пугало. Такого человека, думал я, не связывают никакие законы, лишь его собственная воля. А откуда знать, куда поведет его эта воля? Он казался таинственным, безличным, какой-то неизвестной величиной. Это был "абсолютист" совершенно особого калибра.

Он общался с крестьянами столь же не затрудненно, как с интеллигентами. Да в нем и было многое от крестьянина, он был медлителен, массивен как локомотив - который трудно разогнать, но еще труднее остановить. В спорах он отвечал не сразу, тщательно обдумывал предмет, давал нам высказаться, затем отпускал реплику, которая сметала все возражения. Пока говорили другие, он слушал; но если интересовавшее их для него было несущественно, то, получив слово, он продолжал с того места, на котором замолчал. Казалось, он совершенно простой, земной человек, что все простые занятия ему в радость: его дом, его церковь, его работа. Он был к тому же "анимист", и вся его работа носила отпечаток импровизации, практичности самоучки. Он мог часами рассказывать анекдоты, некоторые, как могло показаться - не совсем подобающие для священника. Он уверял, что любит жизнь, но мне как-то чувствовалось, что к своей собственной жизни он не относится слишком серьезно и в случае чего готов ее покинуть в любой момент, не оглядываясь. А под всем этим - его проницательность, его чуть ли не злая сила. Как крестьянин следит за погодой, задумываясь - что-то она принесет?; так, казалось, Петр наблюдает за обществом и людьми.

От уголков его глаз расходились к вискам тонкие морщинки, потом резко шли книзу. Они появлялись, когда он смеялся, когда сосредоточенно думал, когда щурился и (казалось мне) когда ему было больно. В глазах у него была боль, несмотря на его веселость. Я видел в нем крестьянина, патриарха и мученика - стихийная сила авторитета и автономности - абсолютист и анимист - полная противоположность всему субъективному.

***

"Понимаешь, дело вот в чем: у нас нет безработицы, но не хватает рабочей силы. Не хватает рабочих, но работать никто не хочет. Никто не работает, но производство только растет. Производство растет, но в магазинах ничего нет. Магазины пусты, но холодильники забиты. Холодильники забиты, но люди ропщут. Люди ропщут, но все голосуют за." (Анекдот о семи парадоксах советской жизни.)

Я сказал, что, по-моему, эти парадоксы дают определенную свободу. "Да, у нас масса свободы", - сказал он (я и по сей день не знаю, шутил ли он). "Есть в этой жизни что-то нездоровое, конечно, но я к ней привык, наверное, я не смог бы приспособиться на Западе. Кстати о свободе, слыхали американца Джона и русского Ивана? Джон говорит: "У вас свободы нет. Вот я могу сесть на коня, подъехать к Белому дому и крикнуть: президент - идиот!" "Подумаешь, - говорит Иван: "у нас и в газетах про вашего президента пишут, что он идиот. А вот послушай-ка про нашу свободу: ты можешь опаздывать на работу сколько хочешь? Джон в шоке: конечно, нет! А можешь целыми днями просиживать на работе, ничего не делая? Можешь уйти в загул на неделю и даже не предупредить своего босса?"

***

Я попросил его рассказать о церкви. Он говорил часами, показывал фотографии священников и старцев. Рассказал он и историю Василия Минаева, бывшего атеиста, ставшего священником: он подвергался гонениям до тех пор, пока не сошел с ума. Его отправили в психиатрическую лечебницу, откуда он писал друзьям: "мои дела плохи, но одно хочу сказать. Если когда-нибудь напишут или скажут, что я отрекся от веры, не верьте; поддержите меня тогда." Через несколько лет его выпустили, в здравом рассудке, но немощного телом. Как-то в Правде Востока появилась заметка. Петр засмеялся: "Обратите внимание на название - правда. Опять - правда!"

В газете перечислялись имена людей, отрекшихся от Христа и снявших с себя сан, и среди них - Василий Минаев. Василий ворвался в кабинет главного редактора в полном облачении и прорычал: "Кто здесь главный редактор?" "У него важное совещание, его нельзя беспокоить. Он прошел в зал совещаний и прервал обсуждение. Кто здесь главный редактор?" "Это я." "Мне нужно с Вами поговорить." "Вы что, не видите, что у нас важное совещание?" "Подождет. Я хочу поговорить прямо здесь, пусть другие слышат... Становитесь на колени и просите у меня прощения!" "Вы что, с ума сошли? Разве Вы не знаете, что я атеист и не верю в Бога?" "Ах, так! Тогда не надо. Видите, я уважаю Ваши убеждения. Как приличный человек. А жулики поступают не так. Когда им не удается переубедить оппонента, они на него клевещут. Вы в своей газете опубликовали в заметке мое имя. Вы утверждаете, что я снял с себя сан и крест. Вы меня видите? Вот я стою здесь в полном облачении, на шее крест. Я требую, чтобы завтра в газете было напечатано опровержение. И зарубите себе на носу: я побывал в психушке. Я не отвечаю за свои действия. Если опровержения не последует, я снова приду, и уже не буду таким вежливым как сейчас..."

На следующий день в газете напечатали крохотное опровержение с именем Минаева. Петр сказал, что это единственный случай на его памяти. Даже о реабилитированных после 25 лет в лагерях газеты не писали.

***

Странно и грустно было слушать эти рассказы и рассматривать фотографии стариков в черных рубахах, с длинными седыми волосами и бородами, морщинистых и сильных - все они уже умерли теперь. Будто знакомишься с членами большой семьи, состарившимися и разъехавшимися по миру - так о них рассказывал Петр. Но сколько страданий! Вновь и вновь повторялась одна история: отец Евдоким - 25 лет в Сибири. Мать София - шесть отсидок в лагерях. Отец Борис - умер после 35 лет в лагерях. И постоянно возвращающийся мотив: они были сильнее раньше - а еще раньше они были еще сильнее... Один совсем древний старец, знававший величайших святых середины XIX века, сказал однажды менее древнему старцу, теперь уже умершему от старости: "Хотя наше поколение само и не обрело святости, у нас по крайней мере была возможность встретиться с великими, жившими раньше нас, и поучиться у них. Я думаю о молодых и жалею их. У кого им учиться?" - Это была вымирающая семья. Целый пласт культуры, которую их учили почитать и любить, был сломан и уничтожен, оплеван и осквернен. Пусть церковь совершала грехи, которые она должна искупить, но зачем было разрушать эту мирную, глубоко духовную мистическую традицию?

Не странно, что сам Петр испытывает тягу к своим покойникам, к самой смерти. "Моя семья - что порочный круг", говорит он. Его дедушка был директором завода в Киеве. В революцию завод национализировали, но дед остался там директором, и ему предложили поехать в другой город, строить там новый завод. Затем он вернулся в Киев, но кто-то донес на него в местный отдел НКВД. Его арестовали и двумя месяцами позже расстреляли. Сын его не мог устроиться на работу из-за своего происхождения. Он стал актером, его тоже арестовали по сфабрикованным обвинениям и расстреляли.[3] У самого Петра жизнь была трудной, а теперь "они" угрожали его детям: "’Помните, Вы должны быть нам благодарны - за дом, за прекрасную работу и семью (!). Позвоните нам...’ Конечно, я не позвонил. Это было бы величайшей глупостью. Мой отец умер, когда ему был 31 год. Мне 45 лет, у меня трое детей, я вырастил их, я знаю, что такое любовь, я сделал кое-что в своей жизни. Если придет смерть, думаю, я не слишком огорчусь..."

В хрущевские времена его отправили в лагерь в Среднюю Азию. Лагерь располагался рядом с золотообрабатывающим заводом, в отвалах содержались следы ценных металлов, но на их утилизацию не было средств. Так что отвалы загружали на хранение в огромные котлованы. Заключенные прокладывали пластиковые дренажные трубы по дну этих котлованов. Но начальство не следило за ходом работ, так что в действительности их работа заключалась в сжигании этих труб, чтобы согреться, так как было очень холодно. Петру нужна была работа получше, чтобы прокормить жену и детей. И он решил попробовать себя в качестве сварщика. "Надо сказать, я обучился этому ремеслу довольно быстро...," - улыбнулся он. Потом его перевели в архив, где он отыскивал чертежи для тысяч деталей, необходимых заводу. И снова он обошелся без специального образования, а когда его начальник ушел, он взялся и за проектирование. "Лагерь - очень хорошее место", заметил он лаконически. "Он сразу покажет, что ты за человек... Лагерь непостижимо абсурден. Только представь - над входом транспарант гласит: ’Добро пожаловать!’ - и дальше по лагерю идет длинная прямая дорога, по сторонам которой стоят тумбы с добрыми старыми коммунистическими лозунгами. Просто невероятными: ’Взаимная любовь может принести человеку много радости. (Крупская.)’ Над выходными воротами лагеря висел другой транспарант, гласивший  ’На свободу с чистой совестью.’"[4]

***

Обитатели лагеря подразделялись на четыре основные группы: молодые вожаки банд - паханы; мужики - водители, приговоренные к длительным срокам за произошедшие по их вине тяжелые аварии; националы - узбеки, таджики и другие представители Средней Азии, совершившие различные преступления; и администраця. Лагерная жизнь строилась на одном простом условии. Пока три первые группы - уголовники (блатные) - были уравновешены с администрацией, все шло своим нормальным ходом, если же равновесие нарушалось, жизнь быстро становилась невыносимой. Трудности начались, когда лагерь реорганизовали. Когда Петр оказался там, это был довольно большой лагерь с числом заключенных около 1600. Теперь большинство из них удалили, оставив около трехсот человек, самых закоренелых. Петр именно таковым и считался, и вместе с остальными его перевели в другой, гораздо меньший лагерь, которым руководил новый начальник. Это был "очень странный, очень необычный" человек. Петр думал, что других таких немного найдется. "Он был неповторим - настоящий эсэсовец, решивший раз и навсегда сломить блатных. Он избавился от худших из них, отправив их в тюрьму, после чего обратил свое внимание на нас, оставшихся." В лагерь привезли новую группу националов. Это были жестокие уголовники, ранее сотрудничавшие с лагерной администрацией. У этих людей не существовало никаких внутренних сдерживающих начал, они охотно помогали осуществлению планов начальника.

На важнейшие коммунистические праздники в лагерях было принято проводить "особые акции", и, поскольку приближалась годовщина Октябрьской революции, начальник приурочил к этому свои действия. Числа 8-го ноября бараки заперли. Затем заключенных вызывали, по одному, и отдавали в руки ожидавших снаружи недавно прибывших националов. Одного за другим их избивали ­- "это было не битье, а избиение"), как выразился Петр. "Вокруг стояли солдаты, но они именно что стояли, наблюдая. Как только новички кончали бить заключенного, солдаты подбирали его, тащили в один из изоляторов и швыряли туда поверх других полумертвых тел. Камер было всего четыре, они были очень тесными. Но туда затолкали почти сотню человек." Многие умерли, но в этом случае администрация выписывала справку об освобождении из места заключения, чтобы можно было доложить начальству, что заключенный "умер на воле".

Самого Петра не тронули. Он метался по лагерю, пытаясь хоть как-то помочь людям, но помощь его все время оказывалась запоздалой. "Невозможно было понять, что происходит," сказал он. Наконец, ему удалось подхватить молодого парня прежде, чем его отволокли в изолятор; он понес кровоточащее, полумертвое тело прямо в штаб. И надо же так случиться, что именно в тот день в лагерь с инспекцией приехали представители областного управления ГУЛАГа. "Я думаю, поэтому меня и выслушали," сказал он, пожимая плечами. Во всяком случае, избиение прекратилось. Но потом инспектора уехали - и настало время отыграться...

Он работал на стройплощадке, когда на него вдруг поехал кран. Убежать он не мог, но успел отскочить с рельс, так что кран только раздробил ему ногу. Его бросили гнить в тюремную больницу, где не было врачей. Об этом узнала его жена, и чудом добилась, чтобы его перевели в центральную больницу Ташкента. Но прежде чем врачи успели что-нибудь сделать, его оттуда забрал МВД - нельзя заключенному оставаться в гражданской больнице. Тогда его жена добилась другого перевода - на этот раз в лагерную больницу. Но тогда уже было поздно. У него началась гангрена, и ногу отрезали.

Через девять месяцев после этого его освободили, и он попытался снова устроиться священником. Он потратил месяцы на разъезды, но нигде его не брали. Тогда он приехал в Москву. Он отправился на Лубянку, в штаб-квартиру КГБ, и попросился к специалисту по делам церкви. "У нас таких нет." "Ну, хорошо, с кем бы я мог поговорить, кто разбирается в церковных делах?" "Ладно, посмотрю, на месте ли он."

Вышел "толстенький, румяненький человек, без формы". Петр рассказал ему о своей проблеме: "Или расстреляйте меня сразу, или дайте работу. Быть священником - это моя жизнь." "Но мы не занимаемся такими делами! Церковь сама трудоустраивает священников. Поговорите с архиереем". Петр объяснил, что уже поговорил. Человек покачал головой. "Я думаю, у архиерея Вас просто не поняли, поговорите с ними еще раз, и все наверняка образуется." Ташкентский архиерей был "очень хороший человек, очень смелый". Он взял на себя "массу хлопот" ради Петра, сделал для него все, что мог. Теперь он приветствовал его с теплой улыбкой: "Где ты там ездишь по столице. Тебе уже готово место..." Это "место" ждало его в Средней Азии.

Через много лет он получил свой теперешний приход. Церковь там большая и красивая, но требует ремонта. Проблема не в деньгах, но в рабочих и материале. Петру удалось собрать огромную сумму денег для оплаты листового золота на иконостас его церкви. Но получить разрешение на покупку такого количества золота еще трудней. Ему нужны надежные связи, поскольку ничего противозаконного он делать не хочет. Чтобы раздобыть доски для настилки полов, он обегал весь район в десятках километров окрест - две доски в одном колхозе, десяток в другом... Большую часть работ он выполняет сам, лежа на спине, чтобы здоровой ногой придерживать балки. Изредка он нанимает работника на черном рынке по ценам черного рынка. Но это рискованно. Если они работают плохо, то это откроется, только когда будет слишком поздно.

Во всех этих заботах его самый большой козырь - его естественный авторитет, умение разговаривать с людьми и убеждать их делать то, что ему надо. Местные, даже если они неверующие, считают церковь "своей". Домой с нами поехал старый, умудренный годами рабочий; а Петр смеялся над его солеными шутками и рассказывал о новых колоколах для церкви. Ему нравилась такая жизнь, думаю я, но у него оставалось слишком мало времени на работу духа.

***

"Я не боюсь смерти," - сказал Толя. "Дважды я чуть не умер, и я испытал при этом такую радость! Я думаю, когда мы умираем, мы не ощущаем это как утрату. Я так говорю только потому, что я это пережил. После смерти душа погружается в безвременье. Поскольку Судный день знаменует конец времени, сразу после смерти душа вновь воскреснет." Петр молча слушал, затем прервал его в середине фразы. "Не знаю, как это объяснить," - сказал он. Он подумал немного, дав Толе, энергично жестикулировавшему, выговориться. Затем снова вступил в разговор: "Может, Вы и правы, что душа после смерти находится вне времени. Но не тело. И душа будет чувствовать утрату своего тела. Вот в чем смысл догмы о воскресении тела - душа и тело воссоединятся в радости. Когда мы умираем, мы чувствуем утрату своих родных, самой земли - разве человек может не тосковать по оставленной им земле?"  

*       *       *       *


Сноски

[*] Перевод на русский язык: Александра Ливанова и Екатерина Прохорова.

[1] Сегодня можно рассказать и другую главу из истории наместника Алексия. По рассказам Толи, около 1990 г., когда церковь становилась все более самостоятельной в решении своих внутренних вопросов, Алексия освободили от должности в монастыре, повысили в ранге до архиерея и послали в далекий сибирский приход. Там он продолжал своевольничать, пока народ его в конце концов не поколотил на улице. Тогда его сняли с этой епархии и отослали на исправление в только что вновь открытый монастырь на Ладожском озере. Он провел там несколько лет, затем его вновь отправили в Сибирь, где он, возможно, стал поспокойнее.

[2] Читатель может заметить, что отец Петр здесь высказывает мнение о советском обществе, которое очень близко сходится с моим собственным (общество островков), и также сближается со взглядами, которых придерживались Вердери, Хамфри, Ведель и другие видные западные антропологи, занимавшиеся пост-социализмом (см. Предисловие 1999 г. к этой книге). В этом, как и повсюду, поражает проницательность Петра.

[3] После смерти Сталина оба были реабилитированы.

[4] Петр рассказал мне, как годами позже он наблюдал еще один показательный образчик этой абсурдной риторики. Над столом государственного обвинителя в провинциальном городке висела картина, изображающая лагерный забор, с текстом: "Если Вы не были судимы - это не Ваша заслуга, а наша недоработка."